На главную

---

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Декабрь   2016

---

Вторая часть записок  В.Н. Покровского 

---

Первые опыты студенческой жизни я приобрёл в Казахском Государственном университете имени С.М. Кирова в городе Алма-Ата. Физический факультет располагался в старом здании бывшей Верненской гимназии, рядом с городским парком – тем самым, где стоял музей-храм, описанный Домбровским в «Хранителе древностей». Лекции нам читали замечательные: по математике доцент Ольга … (как жаль, что я не помню её отчество и фамилию) и по физике профессор Лев Абрамович Вулис. В перерывах между лекциями студенты, чтобы размяться немного, выходили из аудиторий и спускались по ступенькам старого здания на пустынную улицу Советскую, что тянулась вдоль ограды парка. Наслаждаясь мягкой и тёплой осенней погодой, студенты стайками двигались взад и вперёд, вроде как по театральному фойе во время антракта. Я познакомился с сокурсником Петром Каратаевичем Булатовым, мы нашли общие темы для обсуждений и прогуливались вместе.  Потом на этих прогулках к нам присоединились неунывающая Юля Сафонова, которая знала множество историй и анекдотов, и её более сдержанная подруга Кира... На весь Алма-Атинский праздничный год у нас сложилась дружная компания, которую я тогда, наверное, недостаточно ценил. Но что делать: «я был молод тогда и беспечен, я не мог оценить эту встречу...»

После моих самостоятельных неудачных попыток найти себе место для житья, тётя Гутя пристроила меня к скромной казахской семье недалеко от её маленького домика, где она жила со своим мужем Сагнаем Адамовичем Аяпбергеновым, доцентом университета. Место было замечательное: в двух шагах от дома по камням прыгала Малая Алма-Атинка, вокруг стояли знаменитые алма-атинские пирамидальные тополя, а вдали, вверх по реке, синели Тянь-Шанские горы ... Вечером, на закате, вершины гор сияли, розовели, темнели и, наконец, сливались с фоном неба... Через зелень деревьев таинственно пробивались огоньки электрических лампочек, и умиротворяющая прохлада опускалась на город...

Жизнь в Алма-Ате завораживала своей новизной и новыми, удивительными возможностями. Астрофизик Тихов, о котором я ранее читал в каком-то журнале, приходил к студентам первого курса, рассказывал о своей работе, и я мог задать ему вопрос о Тунгусском метеорите: «Что же такое это было?» Тихов отвечал, что это был большой метеорит...

Это было время открытий: я впервые посетил оперный театр, и однажды на фоне аккуратных, но не сильных голосов алма-атинских артистов меня поразило появление Лисициана в «Травиате», когда он приехал на гастроли в Алма-Ату. В кинотеатрах города появился фильм «Молодой Карузо» о неведомом мне певце, и с экранов зазвучала призывная песня совсем юного Карузо: «О, Мари, о, Мари, навсегда унесла мой покой, дай хоть на миг мне забыться в объятьях с тобой... »

Как-то весной на семинарском занятии по основам марксизма-ленинизма молодой преподаватель печально и как-то смущенно известил нас, что было сообщение о болезни Сталина. Все примолкли, не зная как реагировать ... Через несколько дней пришло известие, что Сталин умер. На фоне сумрачного неба по весеннему ветру забились траурные флаги, и появилось какое-то напряженное ожидание перемен, хотя нас, студентов это особенно вроде бы и не касалось. Но мы ошибались: это касалось всех.

Обогащенный новыми впечатлениями, я покинул Алма-Ату без сожалений, в поисках новой и, как мне казалось тогда, более правильной дороги.

Прощай, уютный город! Прощайте, тополя!

Вы, голубые горы и низкие дома.

***

Томск удивил меня своей тишиной и безлюдностью. От станции железной дороги «Томск-2» я ехал на трамвае и, выйдя на указанной мне остановке, долго не мог встретить кого-нибудь, кто бы мне сказал, как пройти к университету, в котором мне предстояло провести ближайшие пять лет. Наконец, я подтащил свой чемодан к главному корпусу, где у входа, на одной стороне было написано «основан в 1880 году», а на другой «открыт в 1888 году», и, поднявшись по короткой лестнице, в конце главного коридора нашёл приёмную комиссию...

После быстрых отборочных  процедур неудачливые абитуриенты исчезли, а я одиноко провёл несколько дней до начала занятий в комнате студенческого общежития на Никитина, 4. Не имея никаких дел и возможностей, я перечитывал брошенные абитуриентами книги, и в школьной хрестоматии по литературе с удивлением открыл для себя лирику Пушкина, которую почему-то не замечал ранее: «Для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой... ».

Пятая комната на третьем этаже общежития университета на улице Никитина 17 стала жилищем для всех ребят нашего курса . Кроме первокурсников, в ней жили ещё студенты второго, а потом и третьего курсов физического факультета. Общежитие было уютное; из окна туалета нашего этажа можно было вылезти на крышу, и я помню, как в тихую и тёплую июньскую ночь (наверное, это было уже окончание второго курса) с крыши звучала скрипка Витольда Згаевского...

В первые дни после поселения второкурсник Илья Гилинский рассказывал нам по вечерам о своей поездке в Ленинград. Он был уже кандидатом в мастера спорта по шахматам, вернулся с турнира и привёз кучу грампластинок, ещё не долгоиграющих, обычных. Он предложил скинуться и купить патефон, что мы и сделали, после чего у нас в комнате зазвучали весёлые мелодии. Потом, с разрешения второкурсников мы носили патефон и пластинки в девичье общежитие на Никитина 4 развлекать наших сокурсниц. Илья почему-то обратил на меня внимание, мы вели с ним «умные» разговоры, и он посоветовал мне прочитать роман Эренбурга «Хулио Хуренито». Я прочёл, но сочинение показалось мне скучным, и не тянуло на откровение, которого я ожидал.. . Последний раз я видел Илью в Москве, в Ленинской библиотеке. Кажется, он обрадовался нашей встрече и стал расспрашивать. Я жил уже в Черноголовке и сказал, что устроился на работу в деревне. Он удивился, но быстро понял, что это шутка и живу я в научном городке... Илья работал в Новосибирске..., а потом я с грустью прочитал на сайте факультета, что он умер в 1988 году.

***

Томский государственный университет и университетская роща с крыши студенческого общежития. Снимок 1957 г.

На первом курсе я серьёзно обратился к занятиям; курс физики начинался с механики и я решил не пожалеть усилий, чтобы понять, что такое силы инерции. Почему же тело сопротивляется ускорению? Я был уверен тогда, что любой ответ можно найти в книгах, и я искал. Роясь в каталогах библиотеки, я обнаружил брошюру «Что такое силы инерции?», которая – увы! -- не содержала того, что меня удовлетворило бы. Много позже я узнал, что никто не знает, что такое силы инерции; знаменитый Эрнест Мах пытался дать ответ на этот вопрос, но его книга была неизвестна для меня в то время. Самое ценное, что я извлёк из моих поисков, было, во-первых, то, что не на все вопросы можно найти ответы в книгах, и, во-вторых, то, что физики оперируют величинами, истинный смысл которых остается для них неизвестным ...

***

На втором курсе я готовил доклад об электрификации к заседанию кружка по общей физике, и по ходу своих изысканий я вынужден был понять и объяснить, что такое производительность труда и почему она растёт с увеличением потребления электричества. Я доложил свои соображения, которые, кстати, сохранил до сих пор, на заседании кружка моим товарищам по курсу, и Генка Фоменко сказал:

-- Это доклад по политэкономии, а не по физике.

Кроме регулярных занятий, студенты университета принимали участие в самодеятельной работе в кружках, конечно, под руководством преподавателей. Весной устраивалась студенческая научная конференция, в которой студенты докладывали свои, в основном реферативные работы. Я был в дальнейшем причастен к этой несколько странной работе по организации кружков и даже относился к этому серьёзней, чем следовало бы.

***

Я был, конечно, увлечен новыми возможностями и новым видением мира. Мне хотелось знать всё. В научной библиотеке я копался в каталогах и выписывал в читальный зал, который назывался Актовым залом (в наше время в нём устраивались концерты и праздничные мероприятия), разнообразные книги: Гегель, Тимирязев, Ромен Роллан, Хлебников, ... учебник санскрита, и даже очень старый учебник арабского языка. У меня на столе всегда лежали разноформатные тома ...  На гладких страницах аккуратно переплетённых томов «Annаlen der Physik» я находил и с удивлением рассматривал первоначальные публикации статей Эйнштейна, и это напомнило мне те впечатления, с которыми я перелистывал довоенные журналы «Чиж» в начале моих школьных лет.

***

На одной из первых лекций на втором курсе (1954 год) нам объявили, что занятия прерываются, и все студенты направляются на сельхозработы. Через несколько дней мы уже были в деревне, наш курс определили на жильё в клуб, но не успели мы ещё устроиться на месте, как я получил первое поручение: сопровождать машину с зерном в Томск и вернуться с документами о сдаче. Кладовщик выдал мне булку хлеба и кусок сала, и я отправился в путь...

В клубе мы все спали на соломе, девочки и ребята, голова к голове. Недалеко был водоём, не то озеро, не то старица со спокойной водой, в которой грустно отражались пожелтевшие берёзы противоположного берега. При желании туда можно было переплыть на лодке, которая одиноко стояла у нашего берега, и совершить романтическую прогулку .... В хорошую погоду настроение было отличное: мы развлекались, как могли, и как-то ходили в соседнее село, где была расположена центральная усадьба колхоза, смотреть новый фильм «Свадьба с приданным». В полупустом зале звучали и оставались в голове слова: «Я люблю тебя так, что не сможешь никак ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить...». В дождливую погоду было не очень уютно: одежда становилась мокрой, грязь набивалась в обувь, и думалось, как славно сидеть в уютной тёплой аудитории и тихо дремать под успокаивающий голос лектора ...

_{Деревня Берёзовка (Томская область), где осенью 1955 года жили и работали студенты 3-его курса физического факультета}

В начале третьего курса история повторилась: все студенты были направлены в колхоз, наш курс попал в деревню Берёзовка. Компанию ребят нашей группы и меня, в том числе, отправили на житьё в деревенский дом с добродушной хозяйкой, которая накормила нас, как могла: сварила чугунок картошки ... На прицепе к комбайну, я собирал солому в копны. Однажды вилы воткнулись в ногу, и я один день не ходил на работу. Мы покидали деревню в начале октября, когда уже моросил дождь со снежинками; я вышел за околицу в лес, чтобы сделать несколько снимков.

После окончания третьего курса (июль 1956) мы опять в колхозе, но теперь добровольно, вместо осенней поездки на сельхозработы. Мы, ребята нашего курса, жили в клубе, спали на сене, которое было навалено на пол. Рядом с нами стоял шкаф с книгами, и я нашел там рассказы Вересаева и сочинения Павлова о работе мозга. Нам давали разнообразные задания: у меня даже сохранилась книжка колхозника, где перечислены выполняемые работы: силосование, погрузка и разгрузка зерна, скирдовка, заготовка сена, распиловка леса, погрузка и разгрузка дров ... Мы чувствовали хорошее отношение: председатель беспокоился, чтобы нас хорошо кормили, выдавали мёд и молоко, а бригадир старался быть приветливым и в разговорах с нашими девочками использовал вежливое, по его мнению, слово «девахи», но девочкам это почему-то не нравилось. Но не всегда и везде наши работодатели были внимательны к нуждам студентов. Возможно в этот же или другой раз пребывания в колхозе (у меня немного перепутались события) студенты старшего курса (это был курс Ильи Гилинского), которые жили и работали где-то поблизости, не получили молока. Они возмутились и не пошли на работу. Нас всех собрали по этому поводу, и перед нами выступил секретарь райкома с грозными предупреждениями:

-- Я вам не позволю устраивать итальянские забастовки!

Как жаль, что наши героические усилия, не привели к должному подъёму сельского хозяйства...

***

После ХХ съезда (март 1956, мой третий курс), ходили неясные слухи о разоблачении Хрущёвым преступлений Сталина, но в наших газетах не было никаких сообщений. Интерес у всех был велик, кто-то купил и принес в химическую аудиторию, где наш курс слушал какую-то лекцию, газету «Neues Deutschland» c ответами Вильгельма Пика о ХХ съезде; в перерыве я взялся прочесть: меня окружили, и я изложил то, что сообщил Вильгельм Пик своим немецким товарищам о докладе Хрущёва.

Несколько позже нам прочитали этот доклад на комсомольском собрании, на которое пришёл и Генка Фоменко, хотя и был на курсе единственным, кто не был комсомольцем. Доклад вызвал возбуждение и брожение, 16 декабря 1956 года (мой четвёртый курс) в зале, где я иногда бывал на концертах городского филармонического оркестра, состоялась университетская дискуссия «Каким я хочу видеть комсомол». Собрание было допущено партийным руководством, по-видимому, для успокоения страстей после доклада Хрущева на ХХ съезде (март 1956) и венгерского восстания (октябрь-ноябрь 1956 года). Обсуждение спровоцировало критические выступления, и в результате приказом ректора от 29 декабря 1956 года трое студентов были отчислены из университета «за демагогические и вредные выступления, которые наносят существенный ущерб проведению воспитательной работы и направленные на подрыв дисциплины среди студентов». Заместителя комитета комсомола Николая Черкасова за попытку заступиться за студентов исключили из партии; он был в отчаянии: его карьера как историка (он учился на историко-филологическом факультете) была закрыта. Как он рассказывал Витольду Згаевскому позже, он уходил в Лагерный Сад и раздевался догола, надеясь схватить воспаление лёгких и умереть. Наш факультетский комсомольский вождь Алик Конторович тоже пострадал: его исключили из кандидатов в члены партии и уволили из университета... Меня пригласили для воспитательной беседы с членами парткома СФТИ: Сергеем Михайловичем Чанышевым и ещё кем-то, кого я не знал. После всех этих событий Илья Гилинский пришёл в комитет комсомола и положил свой комсомольский билет на стол. Никакого наказания он не получил, только по окончанию учёбы в отличие от всех остальных студентов, Илье не присвоили офицерского звания.

Все же Никита Сергеевич приподнял железный занавес. Появились десять американских фильмов и индийский «Бродяга» с Раджем Капуром. Индийская йога входила в моду. В библиотеке университета я с удивлением обнаружил дореволюционные издания сочинений йогов Рамачарака и Вивекананда, которые прочитал с большим интересом и пользой для себя, прикоснувшись к очаровательному миру индийской философии.

***

Зимой в Томске было морозно, и весну ждали с нетерпением и надеждой. Весной всегда происходило что-нибудь необычное. Воздух ещё прохладен, но разве можно отказаться от прогулки по сверкающим на солнце лужам, и двигаться, двигаться, не выбирая дороги, пока не окажешься, например, на пологом берегу Томи, около базара, или на крутом берегу, в Лагерном Саду. Сквозь весеннюю дымку можно разглядеть Басандайку и Синий Утёс, куда в тёплое время года мы устраивали вылазки всем курсом… Весной я как-то пережил мгновенный принцип глубокого отчаяния.

Воздух теплел, по улицам пробегали талые воды, университетская роща оживала: голые до того ветви берёз, черёмух и тополей опушались нежной зеленью. Толпы студентов заполняли «Невский проспект» Томска -- Ленинский проспект от Политехнического до набережной реки Ушайки … --------

***

По окончанию четвёртого курса (весна 1957 года) все студенты физического факультета направлялись на производственную практику. Заведующий нашей кафедрой теоретической физики Валериан Александрович Ждановⁱ предложил нам с Борисом Токмашовым отправиться в Свердловск, в Институт Физики Металлов Уральского филиала АН СССР, которым руководил Сергей Васильевич Вонсовский, тогда член-корреспондент Академии наук. Институт был расположен в новопостроенных зданиях на окраине города недалеко от озера Шарташ. По дороге к озеру, куда мы иногда ходили купаться через лес, встречались огромные каменные образования, на которые Борис и я взбирались, чтобы сфотографироваться и взглянуть на верхушки деревьев . . .

Я не помню, чем занимался Борис (у нас были разные руководители), а я продолжил изучение методов классификации электронных свойств твёрдых тел при использовании теории групп, и обрадовал моих руководителей сообщением, что я с моим томским наставником Виктором Александровичем Чалдышевым разобрались в одной не очень ясной статье Зейца, которую они попросили меня пересказать на семинаре, что я и исполнил.

При возвращении из Свердловска 2 июля 1957 года, нам пришлось некоторое время потоптаться перед билетной кассой, чтобы попасть на какой-нибудь проходящий поезд. В конце концов, мы оказались в вагоне поезда «Москва – Иркутск», где столкнулись с оживлённой маленькой блондинкой, которая при знакомстве оказалась геологиней, то есть закончила геолого-разведочный техникум. Эмика (так звали нашу попутчицу) возвращалась домой, в Иркутск, из своего первого отпуска, который она провела в легендарном Ленинграде.

Дело было к вечеру, и мы вышли в тамбур посмотреть на закат. Под стук колёс Эмика оживлённо повествовала о своём путешествии и слушала с широко раскрытыми глазами, когда я с энтузиазмом неофита рассказывал ей о физике и о своих занятиях. Когда я упомянул теорию относительности, Эмика заметила

-- Да. Я читала об этом.

-- Читала? Об общей или специальной теории относительности? -- спросил я и почувствовал, что задал совершенно неуместный вопрос.

О чём мы разговаривали далее, я не помню, впрочем, слова, возможно, не имели значения: происходило что-то необычное и необъяснимое ... Эмика уже как-то объединила нас вместе и убедительно говорила, когда упоминалось что-то неприемлемое:

-- Не наше. Чужое.

А потом она искренне удивилась:

-- Неужели у меня будет муж такой длинный?

-- А ты выбирай покороче. – попробовал пошутить я. Но она шутку не приняла и возразила просто, но с какой-то искренностью:

-- Я не могу.

Засыпая под мерный стук колёс, я осознавал или не осознавал, что случилось что-то небудничное: в голове звучали её слова...

-- Не наше. Чужое...

На следующий день, ожидая, когда моя попутчица проснётся и спустится со своей верхней полки, я рассеянно листал учебник немецкого языка, который таскал с собой... Эмика непринуждённо присоединилась ко мне, и мы уютно устроились за боковым столиком; моя попутчица слушала, что-то выясняла, а потом задала неожиданный вопрос:

-- Ты мне напишешь потом, просто так, как случайной попутчице?

Она написала адрес на моей книге и добавила:

-- Напиши только, если очень захочешь.

А затем предложила:

-- Пойдём поговорим. Пойдём!

Эмика повествовала о своей непростой жизни и сложных отношениях в семье; отец, поляк по национальности, попал в Сибирь как ссыльный, она жила какое-то время в детдоме, наконец, стала самостоятельной и строила планы на будущее... Свой рассказ Эмика закончила оптимистично:

-- Затем буду мамой, затем буду старенькая, старенькая. . .

и предложила:

-- Хочешь я тебе буду петь?

Первое, что она спела, был романс Ларисы из «Бесприданницы» Протазанова, потом что-то ещё, а потом взмолилась:

-- Ну, расскажи мне что-нибудь о себе.

Я никогда не выражал свои чувства и, если и говорил что-то, то почему-то так, чтобы было непонятно, что я на самом деле думаю...

-- Слезай завтра в Новосибирске, походим день по городу.

Я замялся с ответом:

-- Я не могу. У меня нет денег...

-- Но у меня-то есть. – Эмика глядела на меня своими большими голубыми глазами и, кажется, умоляла меня согласиться. . .

Под равномерный стук колёс за окном вагона мелькали какие-то одинокие желтые придорожные огни...

Наверное, я был жесток по отношению к себе и Эмике: возможно, она и была мне послана для того, чтобы избавить меня от грядущих несчастий, но я не был готов к этой встрече; я не сошёл с поезда в Новосибирске, хотя и знал, что буду об этом сожалеть. Впрочем, возможно, всё это нужно было лишь для того, чтобы в моей памяти сохранился обаятельный образ таинственной незнакомки...

По возвращении в Томск на ступеньках физико-технического института мы с Борисом встретили нашего декана – Веру Николаевну Жданову.

-- Вы уже вернулись? Рано. Вам еще надо быть на практике.

Мы смутились и сказали, что полностью справились с нашими заданиями.

Через неделю мы уже жили в палатках в военных лагерях под Юргой и служили в полку, начальником артиллерии которого был сын Василия Ивановича Чапаева. Нас немного познакомили с солдатской службой: мы вставали по сигналу и наматывали портянки, строем ходили в столовую, по ночной тревоге вскакивали и закапывали радарную станцию, в то время как над нами по светлеющему небу с воем пролетали гаубичные снаряды...

В начале августа мы были рады-радёшеньки вернуться в Томск, хоть и не домой, но в привычную обстановку общежития на улице Никитина 17, которое, несмотря на ремонт канализации, было заполнено новым призывом желающих учиться в университете...

***

В коридоре главного корпуса университета я часто замечал немного сутулую маленькую женщину с гладкими волосами, в неизменной чёрной юбке, и как-то спросил моего знакомого -- студента биофака Артура Крылова, не знает ли он, кто это такая.

-- О! Это профессор Лидия Палладиевна Сергиевская – хранитель гербария. Она всегда в одной юбке и, если юбка изнашивается, заказывает новую, точно такую же.

-- Куда же она девает профессорские деньги?

-- Заказывает шкафы для гербария и ей ещё не хватает: приходится копить.

В коридоре главного корпуса университета стоял ряд одинаковых шкафов с какими-то коробками, на фоне которых я и видел Лидию Палладиевну.

Артур был из тех, кто пришёл в университет учиться: он был искренне любознателен: с ним мы как-то пытались освоить книгу Шредингера «Что такое жизнь?». Артур с энтузиазмом рассказывал о генетике, о которой студенты-биологи знали понаслышке, поскольку это учение было официально осуждено и не преподавалось. Но слухи о новых открытиях в генетике распространялись, и студенты-биологи хотели с ними познакомиться, как со всем, что запретно и таинственно. Студенты возмущались, хотели организовать кружок по изучению генетики, но встретили какие-то организационные трудности: преподаватели, в частности профессор Бодо Германович Иоганзен, придерживались официального мнения и остерегались неуправляемых обсуждений.

-- Или под моим руководством, или закрыть вообще, -- говорил Бодо Германович, как мне передавал Артур.

Все же первое заседание семинара по изучению генетики состоялось 3 марта 1958 года. У меня сохранился даже краткий конспект вводного доклада, однако я не записал, кто из одиннадцати присутствующих делал это сообщение. По словам докладчика, биологи разделились: с одной стороны – Лысенко, патологический мутант, как его аттестовал докладчик; присутствующие, конечно, находились на другой стороне, стороне прогресса и рвались в бой. Лена -- единственная девочка, присутствующая на заседании, призывала:

-- Почему же нам бояться? Надо пригласить Бодо Германовича и поспорить: мы можем привести факты. Что за интерес, если собираются единомышленники.

На это докладчик возразил:

-- У меня есть маленькая слабость, которая состоит в том, что я не хочу покидать университет.

В студентах присутствовало какое-то чувство неудовлетворённости и желание действовать, которое приводило к ненужной, как я теперь думаю, суете. Но, может быть, тогда суета была нужна?

***

Моя дипломная работа была посвящена классификации энергетических спектров электронов в полупроводниках некоторого определённого типа. На гладких страницах журнала Zeitschrift fuer Kristallographie я нашёл описание пространственных групп кристаллов в статьях F. Seitz. Мне предстояло выполнить кое-какие расчеты, и я сидел на кафедре, громыхая на одной из счётных машин Rhein-Metall, которые могли только складывать или, в лучшем случае, перемножать числа. Вычисление было искусством, и нас на вычислительном практикуме специально учили приёмам, которые позволяли упрощать и облегчать вычисления.

Перед защитой дипломной работы мой руководитель Виктор Александрович Чалдышев неожиданно попал в больницу, и, хотя не было особой необходимости его видеть и консультироваться, мы с Витольдом решили его навестить. Покрутившись перед больницей, куда посторонних не пускали, мы отправились за советом к моей сокласснице Рае Казаковой, которая училась в мединституте. Она вспомнила, где лежит больной Чалдышев, снабдила нас белыми халатами с шапочками и проинструктировала, как действовать.

Двери больницы были закрыты, мы (Витольд и я) позвонили.

-- Что вам угодно?

-- Дежурить по военно-полевой хирургии, -- произнесли мы магические слава, и двери распахнулись. Мы юркнули в раздевалку, надели халаты и отправились на третий этаж. По дороге мы были остановлены.

-- Вы куда?

-- Дежурить.

-- К кому дежурить?

-- Вообще.

-- Что вы умеете делать?

-- Всё, что угодно, но Вы на нас не рассчитывайте.

Мы прошли в палату, Виктор Александрович не удивился и воспринял наше появление как должное. Нашу беседу прервали через полчаса:

-- Ну, хватит, идите, надо делать укол больному.

***

После защиты дипломной работы следовал экзамен по марксизму-ленинизму или истории КПСС, не помню уж точно, что это было. На подготовку давали очень большое время – недели три. Мы с Витольдом начали повторение на берегу Томи в Лагерном саду, но мне пришла в голову идея: поехать на это время в Алтайское, и мы отправились в путь.

На автовокзале в Бийске мы узнали, что Катунь разлилась, и грузовик, оборудованный скамейками для перевозки пассажиров, отправлялся кругом, через Усть-Сему и Чергу. У нас не хватало денег на оплату проезда, и, если бы мы не встретили неожиданно мою сестру Розу с её семейством, которые тоже направлялись в Алтайское, то мы попали бы в очень затруднительное положение. Муж Розы Геннадий расплатился за нас, и мы двинулись. В том же кузове ехали на практику в районную больницу девочки-студентки из Новосибирского мединститута, с которыми мы уже в Алтайском ближе познакомились и пригласили их подняться на Проходную, откуда, минуя проторенную дорогу, спустились в долину прямо по крутому склону, заросшему высокой травой, среди которой горели оранжевые огоньки.. .

Геодезический знак на вершине Проходной. Не сохранился.

Для занятий нам с Витольдом выделили в школе пионерскую комнату и снабдили литературой. Мы читали статьи в журнале «Коммунист» и пытались действительно что-нибудь понять, чего, впрочем, от нас не только не требовалось, но даже более того, это оказалось вредным. Достаточно было повторять то, что была написано в стандартном учебнике.

***

.... Ещё весной, когда мы занимались своими дипломными работами, нас пригласили придти в Политехнический институт. Мы (насколько я помню, это были Борис Токмашов, Лида Хлебникова и я ) предстали перед директором Александром Акимовичем Воробьёвым, и он сразу выделил меня:

-- С Вами дело решенное. Если Вы согласны, поедите к Вонсовскому, будете заниматься многоэлектронными вещами.

Я сообразил, что Вонсовский, в институте которого я был на производственной практике, отозвался обо мне добрым словом, но я выразил желание заниматься квантовой теорией поля.

-- Пожалуйста, – отреагировал Александр Акимович – но тогда придётся поехать в Москву, или в Ленинград, или в Харьков.

Затем он повёл нас к начальству НИИ и представил:

-- Это к вам.

Нас спросили

-- Как вы хотите – работать инженерами или в аспирантуру?

-- В аспирантуру.

-- Тогда в отъезд.

-- Нас это и устраивает.

-- Вот и замечательно – и он объяснил нам, куда можно ехать и чем заниматься, и закончил:

-- Пишите заявления

Мы написали.

Я был распределен в Научно-исследовательский Институт при Томским Политехническим Институте, но по обстоятельствам, которые можно считать случайными, не был рекомендован в аспирантуру, и меня направили в теоретическую группу Бориса Николаевича Родимова. Первые два рабочих дня я численно, с помощью логарифмической линейки, считал интеграл, который мне принес Петр Алексеевич Черданцев, а потом спросил о теме для исследования. Как-то странно, что мне не предложили подходящего занятия, я читал книги, а потом меня «убедили» перейти на кафедру физики. Меня это не устраивало во многих отношениях: я хотел поступить в аспирантуру и стал выбирать, куда пойти учиться ...

***

В 1960 году я поступил в аспирантуру на кафедру теоретической физики Московского педагогического института, которой заведовал Эдуард Владимирович Шпольский. Наверное, я мог бы сказать, что первый год, проведённый в Москве, я использовал для того, чтобы набраться мудрости: я получил пропуск для посещения семинаров в МГУ и использовал его, чтобы приходить на лекции; я слушал профессоров Леонтовича, Власова, Станюковича... У меня был также пропуск в Физический Институт Академии Наук (ФИАН); я посещал семинар Гинзбурга. На семинаре Тамма я слушал выступление Фока, мне посчастливилось даже посмотреть на Нильса Бора, который в ФИАНе рассказывал об обстоятельствах открытия известного всем по школьному учебнику физики «атома Бора». Лекцию переводил Игорь Евгеньевич Тамм, который запнулся на неизвестном ему слове slides, на что зал почти хором подсказал: «диапозитивы».

В общежитии МГПИ я познакомился с Володей Франюком, который сочинял рассказы и собирался стать профессиональным писателем. Он безуспешно поощрял меня к писательству.

***

В Калинине (ранее и теперь Тверь), во Всесоюзном Институте Синтетических Волокон я впервые столкнулся с полимерами, свойства которых мне предстояло изучать в течение многих лет. Вскоре после моего появления в Калинине ко мне заехал мой университетский приятель Витольд Згаевский проездом из Ленинграда, где он три месяца стажировался в Физико-Техническом институте, и нам пришла в голову прекрасная мысль: почему бы ему ни переехать в Калинин. Институт только формировался, и Витольд вскоре появился вместе с женой Светой: жизнь пошла веселее, с шутками и розыгрышами. Витольд играл на скрипке, жена Эрика Пакшвера пела, и однажды было предложено записать её пение в сопровождении Витольдовой скрипки на магнитофон. Представьте её удивление, когда под видом записи её пения мы продемонстрировали заранее подготовленную запись исполнения Обуховой...

Весенний разлив Волги в окрестности химинститута (город Тверь в 1963 г.).

Мы начали разбираться с литературой по полимерам и знакомиться с исследователями полимеров: с докладами в институт приезжали Георгий Михайлович Бартенев, Георгий Владимирович Виноградов, Сергей Яковлевич Френкель… Мы, то есть Витольд и я, ближе познакомились с Сергеем Яковлевичем Френкелем, сыном известного и очень результативного учёного. Сергей Яковлевич руководил лабораторией теории волокнообразования в Институте Высокомолекулярных соединений (Ленинград) и был заинтересован в сотрудничестве с прикладным институтом. Лаборатория Сергея Яковлевича как бы занималась фундаментальными проблемами, в решении которых был заинтересован наш институт, а мы с Витольдом как бы подключились к работе, которой занималась лаборатория, но действовали самостоятельно. Мы приезжали к Сергею Яковлевичу и демонстрировали ему наши результаты, или, вернее, наши намерения, поскольку результаты были очень скромные. Сергей Яковлевич называл нас светлыми головами города Калинина и давал советы по оформлению:

-- Вы должны преподнести Вашу работу читателям на блюдечке. Мой отец всегда так делал. Под хорошим соусом любую дрянь съедят.

Но мы были молоды и собирались делать хорошие работы. Нетрудно было сообразить, что основой теории формования волокон должна быть теория течения полимерных систем, свойства которых были необычными: при сдвиге вязкость системы уменьшалась, а при растяжении -- увеличивалась, что и определяло возможность формования волокон. Попытка разобраться в проблеме и связала меня с полимерами на многие годы и привела к созданию мезоскопической теории вязкоупругости полимеров. 

В то время я, будучи еще совершенно невежественным в полимерной науке, познакомился с Юлием Яковлевичем Готлибом, который уже имел опыт изучения релаксационных процессов в полимерах. Он был доброжелателен и терпел мое невежество… В июне 2010 года на семинаре в Москве мы встретились как старые знакомые, и он сказал:

-- Мне стыдно признаться, но я здесь самый старый. Мне уже восемьдесят.

Несмотря на свои восемьдесят лет, он очень ясно рассказывал о своих работах и добавил:

-- Многое ещё есть, что хотелось бы понять для себя.

Чтобы успешно вписаться в работу прикладного, хотя и научно-исследовательского института, молодые и ещё неопытные сотрудники так или иначе должны стремиться связать свою деятельность с основным направлением института, но мне не хотелось углубляться в технологические проблемы, и я стал искать Учителя (с большой буквы) и место, куда бы можно было перебраться из Калинина.

В МГУ я слушал лекции профессора Кирилла Петровича Станюковича, в которых он доказывал, что гравитационное поле является полем флуктуаций электромагнитного поля, и решил продемонстрировать ему моё решение небольшой задачи по гидродинамике. Он быстро схватил суть

-- Это Вы разложили, а здесь получилось.

Потом он поинтересовался, где я работаю, и сказал

-- Переходите к нам, это в три раза ближе к Москве, а, если брать в кубе, то на целый порядок.

И отослал к заместителю директора института, где он организовывал теоретический отдел. Зам. директора сказал, что неясно смогут ли они прописать, дать жильё... и заключил:

-- Кирилла Петровича я очень уважаю как учёного, но в этих делах… он ничего не понимает.

Потом Кирилл Петрович меня утешил

-- Ничего, должен же кто-то заниматься и технологией.

***

 Школьные учебники  оставили у меня (а, может быть, не только у меня) такое впечатление, что все герои нашей истории жили и действовали где-то очень далеко, и события доходили до нас только в виде легенд и мифов.   Сведения из остального мира доходили в Алтайское через радио и газеты, которые приходили с запаздыванием на на несколько дней. Я слушал репортажи о парадах и демонстрациях  на Красной площади  в Москве и думал, что хорошо бы при этом и видеть картинку: возможности  телевидения уже были известны в то время.

И вот, очутившись в  Москве, я с почтением и восторгом  смотрел на сохранившиеся декорации исторических событий, о которых слышал и читал: Красная площадь с Лобным местом и расписным  храмом Василия Блаженного, Кремлёвские соборы с захоронениями московских царей, Новодевичий монастырь со знаменитым кладбищем … Нужно было привыкнуть к тому, чтобы без  удивления и почтения смотреть на  те  самые места, где делалась история… Мне очень хотелось попасть в Ленинград, в город, к которому моему поколению было привито особое отношение, как к колыбели революции, но поездку туда мы совершили уже вместе с Витольдом из Калинина. Мы  отправились в  Ленинград на автобусе и сделали остановку в древнем  Великом Новгороде,  который очаровал нас. Мы обошли весь город по сохранившемуся земляному валу и побродили по новгородскому кремлю.

Из Калинина вместе с Витольдом мы также отправились в командировку в древний город Владимир, в институт синтетических смол, имея в виду посетить и не менее древний и славный  город Суздаль. Суздаль не приобрёл ещё тогда туристический лоск, его немощеные пыльные улицы и заросли диких трав около монастырских стен  выглядел как-то естественно для древнего города.   Как-то, уже один,  я предпринял путешествие на «Ракете» с подводными крыльями из Калинина в Углич, где была резиденция малолетнего царевича Дмитрия и где он погиб. Обратно я предпочёл двинуться пешком до Кашина, заночевав по дороге у стога сена. Из Кашина автобус доставил меня в Калинин.

Позже я имел возможность познакомиться с местами обитания наших знаменитых писателей: я посетил усадьбу Толстого «Ясная Поляна», Спасское-Лутовиново, где жил Тургенев, и даже Козулькино на берегу Зуши – поместье поэта Фета. О поездке в имение Пушкина «Михайловское» я расскажу далее.

Лето 1964 года я провёл в деревне на берегу Волги. Утром я шел к реке и вместо умывания погружался в прохладную воду. Чтобы попасть в институт на работу, мы, вместе с Мишей Киселёвым, переплывали Волгу на Мишиной лодке к остановке автобуса. Дожидаясь автобуса, я наблюдал кипение жизни в небольшой лужице с прозрачной водой: плавали головастики, по поверхности бегали какие-то насекомые...

***

В Черноголовку я переехал в сентябре 1964 года. Тогда там была только одна улица – Первая: вдоль неё слева, если идти от остановки автобуса, перед лесом, двухэтажные домики; справа, за забором, недостроенные корпуса жилых девятиэтажных домов. Если двинуться дальше, по левой стороне улицы можно было увидеть розовую двухэтажную гостиницу, в которой я жил несколько дней по приезду, а напротив строился гастроном, его торжественно открыли позже, а пока жители посёлка ходили за продуктами в магазин при полимерном корпусе, через лес. Далее, по правой стороне улицы стояли несколько хрущевских пятиэтажных домов, в одном из которых я получил квартиру...

Улица Первая упиралась в лес, где летом собирали грибы, а зимой лес встречал лыжников: толстые стволы деревьев неподвижны, ветры касаются только верхушек сосен, в тишине слышно, как скрипнет ветка, или упадёт комок снега…

Из «культурных» развлечений жители небольшого посёлка имели только кино. Фильмы смотрели в клубе городка воинской части, которая строила научный центр АН; много позже появился Дом Учёных.

***

У меня было очень мало опыта исследовательской работы, и я не мог претендовать на что-либо самостоятельное и очень обрадовался, когда мой новый начальник Александр Григорьевич Мержанов сказал мне о полимерах, с которыми я уже немного познакомился в Калинине. Задача не была определена конкретно; я должен был заниматься полимерами – движением и .... Я уже знал, что полимер проявляет сложные свойства при течении, дело не сводилось к изменению вязкости, необходимо, как говорили, сформулировать определяющее уравнение. Но как? В поисках ответа я просматривал литературу и увидел, что даже простейшие модели макромолекулы (гантель Кунов и эллипсоид вращения) были изучены лишь в частных случаях простого сдвига, и, первое, что я попытался сделать – записать результаты для общего случая течения; для меня -- это был способ понять ситуацию. Это удалось и неожиданно для меня статьи с описанием результатов привлекли внимание: они были переведены и опубликованы в США (о чём я не знал тогда). Я получил просьбу об оттиске из Франции на французском языке, с непонятным словом ecoulement, которое я поспешил поискать в словаре и выяснил, что оно означает просто течение. Наверное, именно в это время я начал понимать, что такое научная работа, во всяком случае, у меня стал формироваться подход к исследованиям.

Профессор Howard Brenner из США прислал мне кучу репринтов своих работ и спрашивал о моих других работах. Много позже, я организовал ему через Яновского приглашение на конференцию в Москве и во время путча ГКЧП в августе 1991 года познакомился с ним лично. Я уже не занимался суспензиями, но просил его содействовать изданию моей книги по полимерам, оглавление которой ему вручил. Я ожидал письма, но Howard, по-видимому, забыл о моей просьбе, и только, когда через два года я ему напомнил, предпринял некоторые попытки, которые, впрочем, ни к чему не привели.

С подачи А.Г. Мержанова Фёдор Иванович Дубовицкий решил назначить меня заведующим группой механики полимеров. Он собрал уже сформировавшуюся группу (Лев Распопов, Гена Трошин, Юра Калмыков, Володя Ивин) и сказал:

-- Что-то вы никак не можете договориться между собой. Вам нужен начальник. Я сам буду вашим начальником, а Покровского беру заместителем.

Все поняли ситуацию, но Гена Трошин решил поднять обсуждение на более высокий уровень:

-- А что у Покровского есть какие-то идеи?

Однако Фёдор Иванович не дал дискуссии развернуться:

-- Какие идеи? Нужно мерить механику полимеров, вот и всё.

Фёдор Иванович позволил мне пригласить на работу в группу из Калинина (раньше и теперь – Тверь) Витольда Эдуардовича Згаевского, который незамедлительно появился, и Игоря Клавдиевича Некрасова, который размышлял до тех пор, пока ситуация не изменилась, и его услуги не понадобились: он уже не смог перебраться в Черноголовку.

***

С Геной Трошиным мы сблизились. Он жил в однокомнатной квартире, обставленной недоделанной мебелью его собственного изготовления. Окна были наполовину заклеены полупрозрачной калькой вместо занавесок, а для заварки чая использовалась химическая колба. Гене очень нравилась песня «Танцующие Эвридики» в исполнении Анны Герман, и, когда я приходил к нему, он ставил пластинку на проигрыватель, а, выпивши, пел проникновенно:

-- Надоело говорить и спорить,
и смотреть в усталые глаза.
В Флибустьерском дальнем синем море
бригантина поднимала паруса.

Гена Трошин был романтиком….

***

Я оказался в не очень комфортном положении. Чтобы укрепиться в начальниках, мне нужно было как можно быстрее получить степень кандидата наук. Пришлось суетиться и торопиться. Я познакомился со Львом Петровичем Горьковым, который жил тогда в Черноголовке. Он попросил рассказать о «золотом фонде» полимерной науки, и я выступил перед небольшой группой теоретиков. Мое сообщение не было слишком удачным, но определило некоторые полезные отношения.

Позже Лев Петрович Горьков представлял меня Е. М. Лифшицу

-- Евгений Михайлович, я говорил Вам о Покровском...

Лицо Евгения Михайловича ничего не выражало.

-- ... он занимается суспензиями.

Лицо Евгений Михайлович прояснилось.

-- А, суспензии...

И я представил, что для Евгения Михайловича физика – это роща с немногими раскидистыми деревьями, которые произрастают из принципов. На веточках развешаны совершенно необязательные ярлычки: Егоров, Ландау, Покровский, ...

-- Удивительный случай! – продолжал Евгений Михайлович – Эйнштейн ошибся, Ландау ошибся...

Я, возможно, ошибся тоже, но компания была великолепной, и в тот момент я был уверен в своей непогрешимости.

-- Где Вы печатаетесь? – продолжал Евгений Михайлович – Эллипсоиды? Это можно и в ЖЭТФ.

***

Я собственноручно напечатал черновик диссертации на только что приобретённой пишущей машинке и обратился к Сергею Яковлевичу Френкелю, отношения с которым установились ещё с Калинина. Сергей Яковлевич внимательно прочитал мою работу и исправил все орфографические ошибки. Особенно много было посколько вместо, поскольку или наоборот.

-- Что же Вы хотите? Я могу быть оппонентом, консультантом или научным руководителем Вашей диссертационной работы.

Я сказал: «научным руководителем», однако, Сергей Яковлевич, подумав несколько дней, предпочёл быть научным консультантом.

Тем не менее, Сергей Яковлевич приехал на защиту диссертации, чтобы поддержать меня. Я защищался вторым, и, дожидаясь своего череда, мы ходили с ним по коридору Института Физической Химии и беседовали. Я спросил у Сергея Яковлевича, какой проблемой следовало бы сейчас заниматься, и он, сославшись на какой-то авторитет, размеренным тоном, своим глуховатым голосом ответил:

-- Если молодой человек после двух лет занятий спрашивает, какой проблемой следует заниматься, ему не надо ничем заниматься вообще.

Ответ мне не очень понравился; я задал ему этот вопрос не потому, что не знал, чем заняться, а потому, что в течение полутора часов нужно было поддерживать, как я полагал, «учёную» беседу.

Я очень благодарен Сергею Яковлевичу за поддержку, но всё же много позже, когда я уже сам читал диссертации моих аспирантов, я подумал, что советы по поводу моей диссертационной работы могли бы быть и более содержательными, что помогло бы представить результаты работы в лучшем виде...

***

Георгий Владимирович Виноградов заведовал лабораторией реологии в Институте Нефтехимического Синтеза АН СССР и занимался экспериментальным изучением вязкоупругого поведения полимеров.

Я напросился рассказать о своей работе по течению полимеров и в марте 1965 года сделал сообщение у него на семинаре. Через некоторое время я получил письмо, где Георгий Владимирович писал: «После Вашего интересного доклада я всё время мысленно возвращаюсь к некоторым поставленным Вами проблемам, но больше всего меня интересует следующее...» После изложения проблемы он заключает: «Буду рад возможности обсудить с Вами этот и смежные с ним вопросы.» Конечно, я обрадовался такому интересу. Георгий Владимирович, как я понимаю сейчас, остро нуждался, в идеологии для интерпретации экспериментальных результатов по вязкоупругости полимеров, теория которой только создавалась. Ему понравилось, что я искал оригинальный подход, который давал бы общий взгляд на проблемы.

-- Предлагайте. Вся моя лаборатория в Вашем распоряжении. -- говорил он мне, когда мои контакты с Георгием Владимировичем стали более тесными, и добавил ещё более серьёзно:

--Я не шучу.

Тогда предложение было одно: измерение вязкоупругости разбавленных смесей полимеров для того, чтобы выделить вклад одной макромолекулы и понять, как ведёт себя макромолекула среди других макромолекул. Такое экспериментальное исследование было выполнено Юрием Григорьевичем Яновским, однако понадобилось много времени для того, чтобы завершить намеченную тогда программу.

Георгий Владимирович оказал существенное влияние на развитие реологии в Советском Союзе, может быть более существенное, чем некоторые академики. Он избирался в Академию Наук, но не был избран. «Я даже не пошел на общее собрание» -- говорил он мне, -- «а когда узнал о провале, только повернулся на другой бок и заснул.»

***

Дела мои потихоньку устраивались: я защитил кандидатскую диссертацию, на скромную лесную гулянку по этому поводу пришёл Фёдор Иванович Дубовицкий с женой. Наши занятия в группе механики полимеров потихоньку налаживались: мы втягивались в исследования по структуре и свойствам полимеров, обсуждали текущие публикации на семинарах, стали даже появляться наши собственные публикации, меня должны были вот-вот рекомендовать на должность старшего научного сотрудника, что давало более чем полуторное увеличение моего денежного оклада. Но … появилось неожиданное препятствие.

Автор на семинаре в Институте Химической Физики АН СССР. 1976 год.

Первоначально в группу механики входила группа переработки полимеров, которой управлял Гена Рачинский, а сам комплекс задумывался как вспомогательный, испытательный для продуктов, которые производила технологическая лаборатория под руководством Альфреда Адольфовича Брикенштейна. Затем группа Рачинского перешла в состав лаборатории Брикенштейна, а мы остались сами по себе с обязанностью проводить некоторые стандартные испытания. До поры до времени ситуация сохранялась, но как-то все мы вместе с Рачинским были приглашены к заместителю директора Александру Евгеньевичу Шилову, где присутствовал также Брикенштейн. Александр Евгеньевич был любезен: он говорил о важности испытаний образцов, об изготовлении образцов… Он считает, что необходимо объединить группы переработки и механики полимеров, и в перспективе сделать лабораторию... В общем, нарисовал очень радужные перспективы... Я по глупости клюнул на приманку и согласился возглавлять новое образование, хотя и чувствовал какой-то подвох... Через несколько дней подвох обнажился: оказалось, что Гена Рачинский на вверенном ему экструдере организовал производство пластмассовых пуговиц для мастерской, которая шила халаты в соседнем с Черноголовкой совхозе им. Чапаева. Дело обнаружилось, и Брикенштейн поспешил избавиться от подозрительного бизнеса. Можно лишь гадать, знал ли Александр Евгеньевич о производстве пуговиц, или же Брикенштейн использовал его в тёмную и сумел убедить действовать так, как было описано.

Естественно, комиссия под председательством А.Е. Шилова не сочла возможным рекомендовать меня на должность старшего научного сотрудника из-за ситуации с производством пуговиц, к которому я не имел никакого отношения. На этом же основании я не получил рекомендацию парткома для планируемой командировки в Варшаву. Меня это возмутило настолько, что я поспешил отказаться от руководства группой. Вообще-то заботы о каких-то стандартных испытаниях меня тяготили, и я почувствовал себя свободным от каких либо обязательств.

Я описал ситуацию Георгию Владимировичу Виноградову, и он немедленно договорился со своей дирекцией о возможнеости принять меня на должность старшего научного работника в лабораторию реологии, но в это время меня всё же избрали на эту должность в Черноголовке, и я поехал в Громково, где Георгий Владимирович с женой Ксенией Глебовной отдыхали в пансионате МИДа, чтобы сообщить ему, что я всё же предпочитаю остаться в Черноголовке. Георгий Владимирович сказал, что понимает меня.

***

Моя докторская диссертация, посвященная теории вязкоупругости полимеров, оказалась неудачной. Уже завершая её, я понял, что следует использовать другой подход, который был реализован позже вместе с моими студентами и аспирантами. А в то время? Диссертация всё же завершала определённый этап в развитии представлений о вязкоупругости полимеров. Я решился не останавливаться, Георгий Владимирович меня одобрил, и я отдал рукопись диссертации предполагаемому оппоненту Георгию Михайловичу Бартеневу, который держал её долгое время и приговаривал:

-- Лежит и ждёт своей очереди.

Другим оппонентом согласился быть Григорий Львович Слонимский, с кем я имел очень приятные беседы. По многочисленным признакам я понял, что в среде мэтров предварительно (до защиты диссертации) складывается представление, кто достоин быть доктором наук, а кто нет. Это мнение и определяет ситуацию.

Осознание того, что проблема решена не так как надо, вернее, остаётся нерешенной, мне сильно мешало при обсуждении; я очень неудачно выступил у Льва Ароновича Файтельсона в Риге. Я понимал уже, что не так важно, что там написано в диссертации, важно хорошо представить свои результаты, что у меня не всегда получалось. Я не торопил события и занимался продвижением моей диссертации без особого энтузиазма. Всё же защита успешно состоялась 26 декабря 1974 года. Я благодарен Сергею Прокопьевичу Папкову, который поддержал меня при утверждении диссертации.

***

Лев Сергеевич Присс (в центре)  на коференции по реологии в Юрмале, 1982 год

Лев Сергеевич Присс работал в научно-исследовательском институте шинной промышленности, он был физиком, занимавшимся изучением высокоэластичности и релаксации полимеров, и в его лаборатории выполнялись теоретические работы, что иногда удивляло его институтских коллег. Лев Сергеевич рассказывал, что когда его сотрудник В. Попов докладывал о своей работе, старожилы института интересовались: где же эксперимент, на что Лев Сергеевич пояснял:

-- Он же теоретик.

Старожилы института удивлялись:

-- Надо же. Такой молодой, а уже теоретик.

Теоретиком в институте считали того, кто не занимается экспериментальными исследованиями, что обычно случается с некоторыми заслуженными сотрудниками после многих лет работы.

Лев Сергеевич придерживался старомодных этических принципов и сохранял веру в истинную ценность и чистоту науки. Он всегда был очень требователен к своим результатам, но я всегда находил какой-нибудь дефект в его рассуждениях, как, впрочем, и он в моих. Когда мы встречались, мы спорили, и Лев Сергеевич не успокаивался, пока не находил убедительного объяснения, которое он горячо отстаивал на очередной встрече. Я говорил, что, если дело пойдёт таким образом, у нас скоро не будет никаких разногласий, но Лев Сергеевич возражал:

-- Тогда нам будет совершенно неинтересно разговаривать.

Он был очень требователен не только к себе, но и к другим, что иногда выглядело анахронизмом. Он отказался дать отзыв одному очень квалифицированному претенденту на докторскую степень, принимая буквально требования ВАКа, что диссертация должна определять новое научное направление, на что я сказал:

-- Тогда мы бы имели только две докторские диссертации по динамике полимеров: направление, связанное с рептациями и то, что представляет наша группа.

-- Есть ещё и другие направления, – возражал Лев Сергеевич.

Лев Сергеевич занимал достойное место в науке о высокоэластичных материалах. Он входил в оргкомитеты пышных международных симпозиумов по резинам и шинам и способствовал нашему участию в международных симпозиумах по резине и шинам в Киеве (сентябрь 1978), где я познакомился с профессором Graessley из США, и в Москве (сентябрь 1984), где также были интересные встречи.

В последние годы жизни Лев Сергеевич писал книгу о высокоэластичности и вязкоупругости сеточных полимеров, но я не знаю, успел ли он её закончить.

***

В 1984 году Алтайский Политехнический Институт отправил для меня заявку на командировку в Кембридж, и неожиданно для института и меня министерство дало согласие, то есть выделило деньги на поездку. Я мечтал поехать к профессору Эдвардсу, который занимался динамикой полимеров и принялся оформлять всё, что нужно, не вполне веря в реальность происходящего.

Поездка должна была быть одобрена парткомом института, и вот я присутствую на заседании. Члены парткома уютно расположились за большим столом в конференц-зале, меня спрашивают, и я начинаю что-то отвечать, не поднимаясь, но секретарь парткома Карпов возмущается:

-- Да встаньте же!

Я подскочил, не дожидаясь возможного продолжения:

-- ... когда с вами разговаривают.

На общественной комиссии в райкоме, уже наученный, я заранее поднялся навстречу вопросам, но две старушки мирно забормотали:

-- Да сидите же, сидите.

Я собрал все документы, отдал на оформление и через некоторое время получил отказ от местных компетентных органов без каких либо комментариев. Всё же через некоторое время, в 1998 году, я побывал в Кембридже и имел очень интересные беседы с профессором сэром Эдвардсом, но об этом чуть позже.

***

Преподаватели высших учебных заведений имели право и обязанность раз в пять лет повышать свою квалификацию с отрывом от основной работы. Я воспользовался этим, чтобы провести февраль – апрель 1985 года в Московском Университете при кафедре Андрея Николаевича Тихонова. На меня не возлагалось никаких обязанностей, но мне хотелось послушать лекции по экономической теории: я стремился понять сущность экономических процессов. Кроме того, на механико-математическом факультете я прослушал некоторые курсы, читаемые специально для повышающих квалификацию: Гнеденко по теории массового обслуживания и Успенского по теории чисел. Андрей Чеславович Казаржевский прочитал слушателям несколько незабываемых лекций о мастерстве лектора. Я воспользовался ситуацией, чтобы самому выступить с докладами: 4 марта 1985 года в ИНХС с сообщением «Развитие молекулярной теории вязкоупругости линейных полимеров», а 10 марта на семинаре на химическом факультете у Кабанова с подобным сообщением.

Я жил в главном корпусе Университета в блоке с Язепом Ароновичем Эйдусом из Латвийского университета (Рига), который удивил меня своей активностью. Ежедневно в шесть часов утра он покидал блок с лыжами, которые взял напрокат, совершал пробежку, после чего садился за работу: переводил на латышский с латыни сочинение Лукреция «О природе вещей». Он писал впоследствии мне, что за «незабываемый ФПК-ный период перевёл около 4600 гекзаметров Лукреция; осталось около 3000, и не знаю, как до них добраться: мне для этого нужно одиночество и отсутствие ′суеты мирской′». На курсах повышения квалификации мы были свободны от ′суеты мирской′: каждый день встречались за чашкой зелёного чая, заботу о котором я взял на себя, и обменивались впечатлениями. Несколько позже к нам присоединился Николай Яковлевич Соловьёв, бывший военный, а в то время преподаватель философии в Литовском университете (Вильнюс), так что у нас сложилась великолепная компания.

_{Язеп Аронович Эйдус в Москве. 1985 год}

Язеп Аронович рассказывал о своих приключениях; о них можно прочитать в журнале «Родина» (№8 за 1989 год); вкратце они сводятся к следующему. В предвоенной буржуазной Латвии Советский Союз был идеалом для многих молодых латышей; юный Язеп, ещё будучи учеником гимназии, воспринял коммунистические убеждения, и студентом университета уже принимал участие в коммунистическом подполье, за что был заключен в тюрьму в буржуазной Латвии. По выходе из заключения, он отправился продолжать образование в Лондон, где окончил физический факультет университета в июле 1941 года. В 1940 году Латвия стала советской, Язеп рвался на родину, но только после начала войны в 1941 году ему удалось перебраться в Советский Союз и вступить в Латышскую стрелковую дивизию, которая принимала участие в битве за Москву. В годы войны он успел побывать партизаном и диктором радио, вещавшего на латышском языке. С 1944 года он работает в латвийском университете, но в конце сороковых годов был арестован и обвинен как английский шпион. Он вышел из нового заключения в 1956 году и с тех пор до самой смерти в 2004 году работал в Латвийском университете.

По приглашению Льва Ароновича Файтельсона весной 1990 года я участвовал в конференции по механике композитных материалов в Риге и воспользовался случаем, чтобы навестить Язепа Ароновича в здании Латвийского университета, где, как написано на мемориальной доске, в политехническом институте работал известный химик Оствальд. В коридорах здания бегали девушки в национальных латышских костюмах – наверное, был какой-то праздник. Мы пили кофе и обсуждали события, Язеп Аронович подарил мне оттиск из журнала «Родина» с его интервью, в котором он описывал свои приключения. Я не знал, какое время действует на железной дороге, и отправился на вокзал заранее, по московскому времени, но мне пришлось ждать отправления поезда на Москву: время уже было на час позже московского. Латвия готовилась к независимости.

Николай Яковлевич Соловьёв интересовался и писал о семье и воспитании детей.ⁱⁱ Он очень гордился, что газета «Правда» опубликовала его статью. Я рассказал ему об организаторе детского приюта в Алтайском В.С. Ершове, что его заинтересовало, и позже переслал ему книгу «Жизнь посвящаю детям» о В.С. Ершове. Николай Яковлевич Соловьёв навестил меня в Москве в 1988 году.

В июле 1992 года мы провели две недели отпуска в очаровательном местечке Швенченеляй (Литва) в обществе необыкновенно доброй и толстой собаки на цепи и флегматичного белого кота, который в первую же ночь залез к нам через окно и расположился в ногах. Стояла жаркая погода, и мы проводили время на реке, в лесу и на озере. На обратном пути я надеялся встретиться с Николаем Яковлевичем в Вильнюсе; я позвонил и узнал, что он внезапно скончался от сердечного приступа.

***

Мне нравилась моя работа заведующего кафедрой. Размышляя о содержании курсов обучения студентов, которых мы готовили как прикладных математиков, я пришел к убеждению, что студенты должны иметь представление о том богатстве идей и способов описания реальности с помощью математики, которое было накоплено за многие столетия в различных областях физики, химии, биологии, социологии и прочих наук. После некоторых размышлений я догадался, что это должен быть курс "Методы математического моделирования", который я своею властью ввел немедленно как спецкурс, и приступил к апробированию содержания.

На первой лекции я задавал студентам риторический вопрос: умеете ли вы говорить? Ответ был очевиден. Я продолжал: существуют ли правила, по которым вы разговариваете? Очевидно, правильная речь строится по некоторым правилам. Знаете ли вы правила, по которым вы разговариваете? Ответ на этот вопрос был менее определённый: вроде бы все знают правила, но никто не берётся их сформулировать. Подобная ситуация и с математическим моделированием. Те, кто занимаются математическим моделированием в различных областях, не руководствуются какими-либо явно сформулированными правилами, они научились этому делу, также как и говорить, по подражанию. И потому лучший способ познакомить с методами математического моделирования -- рассмотреть конкретные образцы применения математического моделирования. Этим и определилось содержание курса, который в лучшие годы продолжался в течение двух семестров.

В 1986 году на Всесоюзной школе-семинаре "Математическое моделирование в науке и технике" в Перми я показал программу курса Александру Андреевичу Самарскому. Сидя в президиуме заседания, он пролистал программу, и в перерыве вернул мне со словами: "Будете издавать, напишу отзыв". Позже я имел возможность показать программу Никите Николаевичу Моисееву, и он сказал "Если хотите издать, я помогу". Однако от программы до печатного текста -- огромное расстояние даже при наличии лекционных заметок, и -- увы! -- теперь я уже не могу обратиться к кому-либо из них за советом.

Чтобы изложить содержание курса последовательно, нужно было уяснить для себя много вопросов, и с этим связаны мои экскурсы в термодинамику и в учение о народном хозяйстве. При работе над текстом хотелось использовать единообразный методологический подход к многочисленным моделям и теориям, будь то физика или экономика. Однако, если в физике, химии, биологии математическая модель представляет теорию, то есть само знание, то в науках о народном хозяйстве я столкнулся со странным разделением: некоторые считают, что существует экономика, как знание об объекте, и отдельно существуют математические модели, как моделирование знания об объекте. Я пришёл к убеждению, что наука о народном хозяйстве должна формулироваться по подобию естественных наук как эконодинамика. Впрочем, как я узнал в последующем, того же мнения придерживаются многие, может быть, большинство исследователей.

Благодаря самоотверженной работе преподавателей, кафедра успешно готовила прикладных математиков; студенты побеждали на Российских соревнованиях программистов. Продолжалось исследование полимеров, этим занимались два сотрудника и аспиранты. Но… у начальства появились сомнения в эффективности нашей научной работы, экономический эффект, как его было принято подсчитывать, был равен нулю. Я пытался говорить и писать, что мы занимаемся фундаментальными исследованиями, которые окупаются другим образом, но напрасно: партийная организация и народный контроль действовали агрессивно и бескомпромиссно... Кем-то был запущен механизм давления, и возможно дело было не только в «экономическом эффекте», который, в общем-то, никому и не нужен был. Такого рода компании приводят только к разрушению, что и было достигнуто. Я и тогда не воспринимал серьёзно все попытки оценить эффективность научной работы рублями.

***

В сентябре 1987 года мы поселились в Москве, на Шелепихе, а я поступил на работу в Московский Экономико-Стататистический Институт, на кафедру прикладной математики. Выбор не был случайным: я всё более и более втягивался в изучение экономических процессов и понимал, что для благоприятного развития исследований нужно находиться в соответствующей среде. Читая курс «Методы оптимизации», я фактически освоил весь существующий математический аппарат экономической теории, которая не выглядела совершенной, скорее можно было сказать, что теория представлялась во фрагментах. В своем курсе «Методы математического моделирования» я приступил к формулировке своего понимания теории, первые оригинальные работы были выполнены Ириной Анатольевной Киселевой, которая была моей первой аспиранткой по экономическим проблемам. Я далее планировал привлечь к работе студентов и аспирантов, но студенты и аспиранты уже не хотели серьёзно работать, а хотели зарабатывать деньги… Это был уже 1993 год, всё разваливалось на глазах. В такой ситуации я предпочёл воспользоваться предоставившейся возможностью – уехать на Мальту, в Мальтийский университет.

***

Международная полимерная конференция в Пущино в июне 1991 года была замечательным событием. Принцип изоляции иностранцев был отброшен, и в отличие от того, что было раньше (например, в Киеве в 1978 году на международном симпозиуме по резинам), мы завтракали, обедали и ужинали за одним столом с иностранцами. Напротив нас сидели американцы: стройный подтянутый мулат, который говорил, что слушал лекции Фейнмана, индиец Muthukumar и пожилой, который после некоторых размышлений спросил по-русски: «Где твой дом?».

Была жара! Иногда вместо слушания докладов мы купались в Оке.

В один из вечеров мы (с Ю. К. Кокориным) имели беседу с маленьким, тоненьким, самоуверенным японцем Дои, теория которого была хорошо известна благодаря совместным публикациям с Сэмом Едвардсом. Я пытался объяснить ему наши представления о динамике макромолекулы, но закончилось тем, что он заявил тоном, которым учитель наставляет ученика:

-- Нет, я этого не понимаю.

У меня осталось впечатление, что он и не хотел понимать.

Когда я рассказал много позже об этом разговоре Наилу Фаткуллину, который также был на этой конференции и на заключительном банкете вместе с Понюковым сидел напротив нас, получил ответ:

-- Он действительно не понимает. Это сложные вещи.

***

Несколько раз я оказывался в сотрудничестве с N. N-ичем N, у которого был очень оригинальный стиль работы. Для него проблема существовала только, как возможность написать статью. Результатом являлась публикация, что бы там ни содержалось.

-- Давай поставим эту цифру. Кому это нужно проверять? – говорил он.

Он твёрдо верил (и не без оснований), что успех учёного оценивается по количеству публикаций. Однажды, вернувшись из-за границы, он бодро сообщил:

-- Я узнал, как дают Нобелевскую премию. По совокупности работ.

У него уже было более пятисот публикаций, которые, по его мнению, уже тянули на Нобелевскую премию.

Моему бывшему аспиранту Кокорину он как-то пообещал помочь напечатать статью в иностранном журнале. Кокорин представил текст, и N. N-ич сказал ему, что нужно поставить и его фамилию, чтобы отдать на перевод. Затем оказалось, что для того, чтобы напечатать, необходимо убрать фамилию Кокорина, и текст был успешно включён в монографию N. N-ича.

Однажды мы пытались подготовить статью для Journal of Rheology, я представил первоначальный вариант, который оставил N. для обработки и отправки, когда уезжал на Мальту в 1994 году. Когда после рецензий статья попала ко мне, я увидел, что текст был искажён, были ошибки в формулах и даже фрагменты формул были пропущены. Ссылки на работы были бессмысленно переставлены, N. беспокоился лишь о том, чтобы вставить своё имя. Я написал резкие возражения, после которых наше сотрудничество приостановилось.

Сейчас (2012 год) N. N-ич N. работает директором Института РАН и собирается стать академиком.

***

Нам нравилось путешествовать по незнакомым местностям: до великого разделения мы успели побывать в Грузии, на Украине, в Виннице и Баре, провели отпуск в Литве, в Паланге, а 11 – 27 июля 1991 совершили путешествие, о котором я всегда мечтал: в Михайловское, где жил Пушкин.

Наше путешествие началось в Пскове. Мы посмотрели всё, что положено смотреть туристам: Кремль, Поганкины палаты, фрески в Мирожском монастыре… и дополнительно наблюдали венчание в Троицком соборе. Экскурсия в Изборск и Печёрский монастырь началась не очень удачно. Лил дождь, так что мы смогли взглянуть на стены Изборской крепости только через стёкла автобуса, по которым текли струйки воды. Но дождь стал прекращаться и совсем прекратился, когда наш автобус прибыл к Печёрскому монастырю. Везде было мокро. Со специально оборудованной для туристов площадки мы созерцали украшенный клумбами цветов двор монастыря и монастырские постройки: лечебницу, братину, храм, дом настоятеля и вход в пещеры, где, как нам сказали, держится постоянная температура +5 С. Экскурсовод рассказала о знаменитости монастыря -- художнике Зиноне, которого, можно здесь встретить, и пояснила, как его можно узнать:

-- Если вы увидите молодого монаха ведущего под руку старого, то это и есть Зинон.

Далее, из Пскова по реке Великой и Псковско-Чудскому водохранилищу нас повезли на очаровательный остров Белова. На острове расположена небольшая деревенька, наверное, половина острова занята рощей: сосны и ели. На вершинах елей устроили свои гнёзда цапли. Отсюда нас свозили в Тарту, Эстония. В музее классических древностей в Дерптском университете привлекла наше внимание посмертная маска Канта. Университет – один из старейших в Европе; мы созерцали развалины церкви 14-ого столетия, на которую забралась кошка и жалобно мяукала, не соображая как спуститься вниз.

И, наконец, в Михайловское! Как только мы прибыли и расположились в комнате туристской гостиницы в Пушкинских горах, в окно заглянул учёный кот: «Не угостите ли чем-нибудь вкусненьким?» Мы сказали, что у нас, к величайшему сожалению, ничего нет. Кот не расстроился и вскоре появился с мышью, которой стал играть, лежа на спине.

Мне не терпелось отправиться в Михайловское и увидеть то, что с детских лет существовало в моем сознании как миф. Дорога вела через поле созревающего овса, по которому проскакал заяц -- меньшóй брат Балды. Мимо реконструированной мельницы, через лес, в Михайловское, к легендарной усадьбе; мы остановились перед домом, где жил Пушкин. За домом – озеро. На следующий день нам предстоит экскурсия и гид покажет комнаты, где жил Александр Сергеевич, во дворе справа -- домик няни, а недалеко от Михайловского расположено Петровское – владение прадеда поэта... Мы прошли по дороге к соседкам Пушкина, в Тригорское, где «на границе владений дедовских ... » по-прежнему растут три сосны...

В тот же день мы подошли к стенам Святогорского монастыря, но ворота были закрыты. На следующий день с экскурсоводом мы стояли у могилы А.С. Пушкина…

***

Средиземное море у берегов Мальты зимой

Мальтийский Университет согласился принять меня гостевым профессором на кафедру физики, и в июле 1994 года мы прибыли на Мальту для временного жительства. Это была наша первая поездка за границу, и всё для нас было необычно. Но Мальта имеет особенности и при сравнении с европейскими странами; однажды Мальта была узловым пунктом европейской истории: рыцари Мальтийского ордена в 1565 году спасли христианскую Европу, отразив нападение турков Османской Империи и фактически остановив их экспансию в Европу. Благодарная Европа помогла построить новую столицу Мальты -- крепость Валлетту -- средневековый город, сохранившийся до наших дней.

Наша крыша

Мы поселились в так называемом мазонетте -- квартире с отдельным входом и большой верандой (крышей) с видом на море. В ясные, зимние вечера с веранды можно было видеть огни Сицилии, а однажды утром мы обнаружили, что вся крыша покрыта черным порошком, и не сразу сообразили, что это пепел сицилийского вулкана Этна. В первую же осень мы были свидетелями невиданного шторма: выл ветер, лились потоки воды, и все небо непрерывно сияло пурпурным светом.

Под нами, в полуподвальном этаже (a ground floor на Мальте -- это совсем не то, что полуподвальный этаж в России: летом там не так жарко, а зимой теплее) жила англичанка Нита (Nita) с мальчиком Скоттом и мальтийским мужем, который имел квалификацию пилота и имел собственный самолёт. Произношение Ниты немного отличалось от стандартного произношения ВВС, но это не затрудняло наше общение, и иногда мы вместе отправлялись на прогулку по острову, чему Нита и её маленький сын радовались. Однажды довольная Нита, направляя свой автомобиль к дому, произнесла:

-- One more splendid afternoon is coming to its end. (Еще одно великолепное послеполуденное время подходит к своему концу.)

И добавила:

-- Вы не можете сказать «beautiful afternoon», но можете сказать «beautiful day».

Мы со Скотом весело повторили несколько раз:

-- One more splendid afternoon is coming to its end.

Иногда я брал мальчика Скотта на прогулку, рассказывал ему что-нибудь и читал встречающиеся названия, например:

-- High Ridge.

Маленький мальчик Скотт возмущался:

-- There is no such a word – ridge. There is a word – bridge. You are Russian, but I am English and I know better. (Нет такого слова – ridge -- гребень горы. Есть слово – bridge -- мост. Ты русский, а я англичанин и я знаю лучше.)

Другим замечательным соседом был Оресто, полугрек, полуиспанец. Как и все мальтийцы, Оресто говорил на трёх языках: мальтийском, английском и итальянском. Кроме того, он знал и другие языки. Как-то я спросил его, может ли он говорить по-испански, на что он ответил:

-- Не знаю, не пробовал, но, наверное, смогу.

Мальта зимой

Оресто возил нас показывать остров. Как-то он предложил посетить американский авианосец, который находился несколько дней у причалов Валлетты. Авианосец поразил нас своими размерами: в его трюме помещались два катера и несколько вертолётов Сикорского.

Мальтийский университет был основан в 1592 году рыцарями ордена госпитальеров, и от того времени осталось разве что старое здание университета в Валлетте, в котором самая большая аудитория по-прежнему носит название Magna aula. Сейчас университет расположен на новом месте, во Мзиде и представляет собой современное учебное заведение с неизбежным налётом провинциальности; система обучения и учебные программы следуют Британским традициям. В университете у меня не было каких-либо особых обязанностей; я был свободен и использовал свое время, чтобы заняться своими исследованиями по динамике полимеров и эконодинамике. В библиотеке университета был свободный доступ, и я просмотрел множество книг и журналов. Мне удалось связаться с некоторыми исследователями в Европе, о чём я подробнее рассказываю далее.

Роль мальтийской академии наук играет Maltese Chamber of Scientists (мальтийская палата учёных); я произнёс там свой доклад ‘The slow relaxation of macromolecules and viscoelasticity of polymers’ 12 декабря 1997 года. Я попробовал прочесть несколько лекций в университете, но моя первая попытка это рода не была очень удачной.

***

В конце мая 1995 года мы собрались в Грецию, на конференцию по теоретической экономике на острове Кефалония, и нам нужно было получить визу. Мы разыскали греческого консула, который, как оказалось, был женат на мальтийке и жил в Валлетте над магазином своей жены. Он принял нас очень приветливо в своей резиденции, как людей принадлежащих к православной вере, снабдил картами и признался неожиданно, что скучает по Греции:

-- Там овощи, фрукты, а тут … Ничего нет.

И вот мы оказались на священной земле Эллады, в Афинах. Когда мне было одиннадцать лет, я прочитал переложение греческих мифов, и с тех пор имена Зевса, Геракла и многих других богов и героев застряли в моей голове, но я даже и не мыслил о том, чтобы побывать на их родине. А теперь… Афины, Акрополь… Около входа на Акрополь табличка с указанием на Ареопаг (Areopagus), куда надо было подниматься по отполированным камням. У меня затрепетало сердце, я разулся, чтобы не поскользнуться, и осторожно вскарабкался наверх, где ничего не было, только голые камни; внизу виднелись крыши старинного города. Наверное, раньше здесь или около стояли какие-то строения, где совещались старейшины...

По отполированным тысячами ног ступеням Пропилей мы поднялись на Акрополь, обошли развалины храмов и от колонн Парфенона взглянули на панораму легендарного города…

Остров Кефалония, где проходила конференция, известен уникальным явлением: на его каменистом берегу обнаружено отверстие, в которое из моря постоянно утекает вода. Но ещё более остров Кефалония славен тем, что недалеко от него лежит воспетый Гомером остров Итака, где по преданиям царствовал легендарный Одиссей. Однако жители Кефалонии, по крайней мере, туристские гиды стараются оспорить это свидетельство в пользу своего острова. Около Пороса, куда всех участников конференции привезли на экскурсию, нам показали раскопки древнего дворца и большой могилы.

-- Видите, -- сказала сопровождающая, -- по богатству погребения мы заключаем, что это могила царя. Дворец рядом и вся топонимика свидельствует, что это место, описанное Гомером. Значит, ... это могила Одиссея.

Воистину славен был Одиссей! На острове Гозо в Мальтийском архипелаге до сих пор показывают пещеру, где нимфа Калипсо девять лет удерживала Одиссея.

***

В мае 1996 года с помощью Dr. Emmanuel Sinagra я договорился с Professor Mallamace поработать в библиотеке университета в Мессине, на Сицилии, но что-то случилось у Professor Mallamace и он просил отложить визит на неопределённое время. Мы уже имели визы в наших паспортах и, чтобы они не пропадали зря, решили отправиться в автобусное путешествие по Италии: Рим – Азизи -- Флоренция – Падова – Венеция. В Риме мы поднялись на собор Святого Петра (помните, как Марчелло Мастрояни в «Сладкой жизни» взбирался по узкой лестнице?); трудности восхождения вознаграждаются великолепными видами на Рим. Мне очень хотелось посмотреть на легендарный древний Рим, остатки которого были огорожены и превращены в заповедник. Я купил билет и отправился по дороге в прошлое, но, взглянув на небо, понял: сейчас пойдёт дождь. Я поспешил назад к выходу, и как только мы зашли в кафе на противоположной стороне улицы, хлынул ливень. Мы поспешили спрятаться внутри и, проходя мимо столика, услышали русскую речь, на которую поначалу не обратили внимания. Но внезапно мы осознали, что мы в Италии и русская речь говорит о том, что мы встретили соотечественников. Мы разговорились, и, когда они упомянули, что были на Капри, мы сразу же спросили:

-- А вы видели виллу, где жил Алексей Максимович в то время, когда его навестил Владимир Ильич?

-- К сожалению … Мы спрашивали, но никто не мог нам указать.

Когда, в связи с конференцией по динамике полимеров, мы оказались на Капри в 1997 году, то решили всё-таки найти эту виллу. После того, как мы спросили о Горьком несколько человек, нам указали направление. Моросил дождь, но мы двигались по тесным проходам и, наконец, оказались перед виллой (по-видимому, вилла «Серфина», ныне «Пьерина»), которая выглядела нежилой; на решетке была прикреплена доска с надписью, свидетельствующей, что здесь в 1911-13 годах проживал Максим Горький. Алексей Максимович жил и на других виллах, но мы были удовлетворены и не стали искать другие места пребывания Алексея Максимовича на Капри.

Наше путешествие продолжалось; мы посетили Азизи, родину и место упокоения святого Франциска; Флоренцию с её музеями и Давидом на центральной площади; Падову, где посетили монастырь и ели очень вкусные булочки... . Венеция была конечным пунктом нашего путешествия; мы пробыли там три дня и побродили по всем местам, которые посещают туристы. В последний день пребывания пошел дождь, уровень моря поднялся и некоторые набережные каналов оказались под водой...

***

В конце 60-х годов живо обсуждалась проблема идентификации релаксационных процессов в полимерах в связи с их молекулярным движением. Сэром Сэмом Едвадсом и Де Женом были высказаны предположения, что линейная макромолекула перемещается среди себе подобных макромолекул так, как движется змея – рептационными движениями, что приводит к перемещению вдоль её контура. Однако представления о рептациях было явно недостаточно, чтобы понять все особенности диффузии и релаксации макромолекул, и оставался всё же вопрос о построении последовательной теории теплового движения системы переплетённых макромолекул. Как я понял по публикациям, сэра Сэма Эдвардса интересовала эта проблема, и, конечно, у меня возникло желание поговорить об этом с ним.

_{Sir Sam Edwards в Кембридже 20 мая 1998 года}

Сэра Сэма Эдвардса (Sir Sam Edwards) я впервые увидел на Капри в 1997 году, на конференции по динамике полимеров.ⁱⁱⁱ Он делал первый доклад на первом заседании и только упомянул, что проблема индекса 3,4 в законе для вязкости полимеров остается нерешённой. Мне хотелось познакомиться с ним и после заседания я сидел в нерешительности, выжидая, когда он закончит разговор. Эдвардс заметил меня и кивнул доброжелательно. Разговор начался сразу по существу, и я удивился его искреннему беспокойству по поводу ситуации с полимерной динамикой.

-- Double reptation!? (Двойные рептации!?) -- Sir Sam Edwards жестом продемонстрировал неудовлетворённость.

Я сказал, что каждый физик мечтает побывать в Кембридже, на что Sir Sam Edwards немедленно отреагировал:

--Yes, but I am retired now and have no access to the university funds. (Да, но я сейчас на пенсии и у меня нет доступа к университетским фондам.).

Sir Sam Edwards увёз с собой рукопись моей книги и, наверное, забыл о ней. Когда прошло около семи месяцев, я подумал, что, по-видимому, пришло время напомнить ему о его обещании. Через некоторое время я получил письмо (бумажное), которое начиналось с замечания, что его путь исследования полимеров отличен от моего, и далее очень конкретно отмечал некоторые мои прогрешения. Ответ был вполне доброжелательным, тем не менее, Sir Sam Edwards в конце письма просил не считать его комментарии слишком агрессивными. Потом, уже при встрече в Кембридже он также несколько раз спрашивал, не слишком ли он был агрессивен в своём письме. В своем ответе я писал, что мы вынуждены обратиться к новому способу описания для того, чтобы понять не только диффузию, но и вязкоупругость полимеров, и просил разрешения навестить его в Кембридже. В конце концов, Sir Sam Edwards пригласил меня посетить Кембридж 19 – 20 мая 1998 года.

Жизнь преподавателей и студентов университета в Кэмбридже организована по колледжам, и, благодаря любезности Sam Edwards, мы пользовались гостеприимством колледжа, членом (а fellow) которого он был: Gonville & Caius College (founded 1348). Мы занимали большую гостевую комнату с большим камином, большой кроватью и выступающей наружу из стены пристроенной ванной комнатой, в которой, как и полагается в Англии, не было смесителей: горячая и холодная вода текли из различных кранов.

Наша беседа проходила в новом здании знаменитой Кавендишской лаборатории (одно время Sir Sam Edwards служил директором этой лаборатории), и я воспользовался ситуацией, чтобы спросить, не сохранились ли шары, которые использовал Кавендиш для оценки гравитационной постоянной, на что Sam Edwards ответил:

-- Нет, нет. Они были сделаны из свинца, хранить их было страшно дорого в то время.

Я рассказал ему о своей работе, и, кажется, единственное, что произвело на него впечатление, было плато, которое определяло внутренний масштаб.

-- Этого мне никто не рассказывал!

-- Внутренний масштаб почти совпадает с радиусом Вашей трубки – добавил я.

-- Радиус трубки – это же произвольная величина.

Я показал ему предисловие к книге. Он начал читать, и остановился на месте, где было написано, что он просмотрел рукопись:

-- Нет, нет. Не просмотрел (has glanced through), а прочитал (has read).

Так это и появилось в предисловии к опубликованной версии книги.^iv

Sam Edwards пригласил нас на формальный обед в свой колледж. Перед обедом члены колледжа, все в традиционных головных уборах и мантиях, собрались около обеденного зала. Ровно в 7.15 в комнату ворвался служащий и ударил два раза по медному блюду:

-- Бум, бум. Your presidency, dinner is served! (Ваше президентство, обед подан!)

Все выстроились и цепочкой выходят в обеденный зал на подиум. Впереди меня идёт Ида, за мной Sir Sam Edwards и шепчет мне:

-- Если Ваша жена пойдёт налево, идите направо и наоборот ...

Огромный зал заполнен студентами в чёрных мантиях. Все встают, и студентка-китайка читает предобеденное благодарственное слово на латыни.

На обеде подавали мясо дикого оленя; оказывается, по традиции члены колледжа предпочитают есть мясо диких животных.

Я сидел рядом с президентом и поддерживал с ним беседу:

-- Обязательно ли студенты должны посещать общие трапезы?

-- Нет, но они посещают: так им дешевле.

-- И что же, у них такая же еда?

-- О, нет, много проще.

По окончанию обеда члены колледжа и гости направились в десертный зал; я оглянулся: только что заполненный студентами зал был пуст. На десерт были предложены вино, фрукты и кофе. Я оказался за столом рядом с членом колледжа, который был библиотекарем, преподавателем английского языка и поэтом, пишущим абстрактные стихи.

Провожая нас после ужина, Sir Sam Edwards показал еще один зал, который оборудовался как мемориальный роскошный зал (со стульями времён Людовика какого-то) на деньги кого-то, кто специально пожертвовал деньги для этой цели. Сэм также сказал, что колледж богат и имеет свой винный погреб.

Для меня это были незабываемые два дня в Кембридже.  В последующем обмен письмами продолжился; к своему последнему письму, в котором писал, что «I am really satisfied that I have succeeded in  including reptation  in my approach. It seems that all phenomena can be explained from the underlying stochastic dynamics (Я доволен, что мне удалось включить рептации в мой подход. Кажется, теперь все явления могут быть объяснены при рассмотрении фундаментальной стохастической динамики)», я приложил копию своей статьи из ЖЭТФ’а и получил ответ:

From: "Sam Edwards"
To: "Vladimir Pokrovski"
Sent: Friday, April 04, 2008 12:42 AM
Subject: Re: A paper

Dear Vladimir thanks for your interesting paper. I found this proper
foundation for reptation too difficult a problem for me and changed  my
field to granular physics which has proved very fruitful.
I and Merriell had a good trip to Moscow last year .We enjoyed the
hospitality of the Academy . Russia has really changed since my last
visit!
  Best Wishes     SAM

***

В мае 1997 года в Аугсбурге (Augsburg, Германия) я принимал участие в конференции по экономической эволюционной теории, организованной профессором Ханушем (Professor Horst Hanusch). Состав участников был очень представительным, а доклады очень интересными. Я внимательно выслушал всё, что там обсуждалось. Профессора Хануша я встретил ещё раз в Пущино, в 2009 году, на конференции по эволюционной экономике. Он сказал, что теперь он в начальниках и у него больше возможностей.

Со словом Германия связано много добрых ассоциаций: сказки братьев Гримм, немецкая философия и учёность (помните: «... он из Германии туманной привёз учености плоды...»), но, наверное, прежде всего, мы вспоминаем о знаменитом немецком порядке, с которым мы также столкнулись, когда ехали из Аугсбурга во Фрейбург. В наш почти пустой вагон вошел ревизор, он подошел к нам, посмотрел наши билеты и начал что-то возмущенно говорить. Мы не поняли, но он показал на табличку: оказывается, мы заняли неположенные нам места для инвалидов.

Благодаря любезности профессора Джозефа Хонеркампа (Josef Honerkampf) я посетил университет Фрейбурга. Я занимался тогда своей монографией по полимерам и в библиотеках университета я искал необходимые мне работы. Во Фрейбурге мы встретили русских немцев, с которыми познакомились на Мальте. Оказалось, что во Фрейбурге проживало немало немцев из России; с бывшими соотечественниками мы посетили французский город Кальмар.

По дороге из Фрейбурга в Дюссельдорф, из окна поезда мы увидели знаменитую скалу над Рейном, где по преданию сидела прекрасная Лорелай (я ещё помню картинку из школьного учебника немецкого языка рядом со стихотворением Гейне: … Die schönste Jungfrau sitzet dort oben wunderbar… ).  Но скала была пуста, когда поезд промчал нас по другому берегу реки. Как жалко, что исчезают герои старых преданий!

Дюссельдорф – родина Гейне, сохранился дом в старом городе, где он родился. Мы бродили по городу, по набережной Рейна. Из Дюссельдорфа съездили в Amsterdam, где бродили по улицам старого города, и в Кёльн, где посетили знаменитый собор.

***

По приглашению профессора Сержио Ульяти (Sergio Ulgiati) за счёт Европейской Комиссии я в мае 2000 года принимал участие в конференции ‘Advances in Energy Studies’в очаровательном маленьком городке Порто-Венере на итальянской ривьере, между Пизой и Генуей. Конференция была прекрасно организована на деньги Европейской Комиссии, на столах в обед и вечером всегда стояла минеральная вода и местное лёгкое вино «Cinque Terra».

_{Говард Одум (Howard Odum, справа на фото)  27 мая 2000 года на рыбном обеде в "Taverna del Corsaro".
Конференция по проблемам энергии, Порто-Венере, Италия.}

Мэр города дал обед для участников конференции в старой генуэзской крепости (Castle Doria), на вершине горы. На другом, рыбном обеде в ‘Taverna del Corsaro’, который спонсировала итальянская компания ‘Snam’, я познакомился с Говардом Одумом (Howard Odum, справа на фото). После первых блюд, я подошёл к Одуму, представился и, немного лукавя, сказал

-- Ваша книга «Энергетический базис человека и природы» в русском переводе пробудила мой интерес к проблемам энергии.

-- You made me happy this evening. -- отозвался Howard

-- Эту книгу написали Вы и ... ?

-- Моя жена Элизабет. – Горвард показал на женщину, которая сидела напротив.

После некоторого обмена репликами в завершение разговора он сказал:

-- Я пришлю Вам мою новую книгу. – и добавил:

-- Я думаю, что всё же выгоднее не продавать энергетические ресурсы, а использовать их внутри страны.

Я получил книгу и послал ему свою Physical Principles in the Theory of Economic Growth. Затем я получил две рецензии на два последовательных варианта моей статьи Energy in the theory of production, направленную в журнал Energy. Рецензии не были подписаны, но автор не скрывал своего авторства: он/ссылался на Systems Ecology и Environmental Accounting
как на свои книги. Эти книги были написаны Говардом Одумом (http://en.wikipedia.org/wiki/Howard_T._Odum). В рецензиях на мою статью Одум писал:

«… This paper does a great job in showing the way energy is inherent in technological civilization. … I think this is a splendid contribution.» («... Статья демонстрирует то, что энергия внутренне присуща технологической цивилизации. ... Я думаю, это великолепный вклад в понимание проблемы.»)

Италия славится прекрасным вином; в Порто-Венере я купил и привез на Мальту двухлитровую бутыль «Кьянти», которое напомнило мне грузинское вино «Кингзмариули».

Потом, когда мы пытались получить грант на научную работу от Европейской Комиссии, Sergio приезжал на Мальту весной 2001 года.

***

По приглашению профессора Кремера (Professor Kurt Kremer) сентябрь 2004 я провёл в Майнце (Mainz, Germany), в институте полимерных исследований общества Макса Планка (Max-Plank-Institut fur Polymerforschung), где встретил старого знакомого по Черноголовке Вахтанга Ростиашвили.

-- Мне уже семьдесят. – сказал я.

-- Не может быть! – искренне удивился Вахтанг.

-- Сколько же тебе?

-- Пятьдесят пять. – Вахтанг на миг остановился и, кажется, удивился опять.

Институт имел прекрасные возможности для работы: кроме того, что имелась библиотека с основными полимерными журналами, можно было по Интернету находить и скачивать статьи из очень большого набора научных журналов. Я имел возможность обсудить полимерные проблемы с профессором Кремером и сотрудниками института. В Майнце меня навестил Григорий Владимирович Пышнограй, с которым мы прогулялись по городу и даже выпили пива в баре.

Это было время, когда я обдумывал постановку задачи по имитации движения цепочки в вязкоупругой среде, которую позже реализовал. С публикацией этой работы в 2006 году, особенно с публикацией второго издания монографии^v в 2009 году, я почувствовал, что всё стало на свои места, и проблема описания вязкоупругости перешла на другой уровень: теперь можно было использовать математическую технику. Примитивные подходы, которые агрессивно насаждались, запутали проблему идентификации релаксационных процессов в расплавах и растворах полимеров, и потребовалось (и, может быть, ещё потребуется) немало усилий, чтобы рассеять заблуждения. Так получилось, что течением и вязкоупругостью полимеров я занимался с 1962 года…

***

С Робертом Айресом (Robert Ayres) я познакомился по переписке, когда я искал кого-либо, кому были бы интересны мои поиски по теории экономического роста. Ему переслали моё письмо, он проявил интерес и пригласил в июне 1999 года на рабочую встречу в Фонтенбло (Fontainebleau, France), на которой присутствовали также профессор Кюммель (Professor Reiner Kümmel) из Германии, профессор Катарина Мартинас (Professor Katalin Martinas) из Венгрии и еще кое-кто. Профессор Айрес занимался проблемами экологии и экономики в международной школе бизнеса INSEAD (сокращение от французского названия "Institut Européen d'Administration des Affaires", по-английски: European Institute of Business Administration). Участников встречи объединило то, что все они искали физические основания экономического роста. Предложения о решении этой проблемы были представлены самые разнообразные: профессор Кюммель из Германии утверждал, что потребление энергии является истинной причиной технического прогресса и демонстрировал, как энергию вставить в теорию наравне с другими производственными факторами: трудозатратами и производственными фондами. Профессор Катарина Мартинас из Венгрии искала обоснование экономических процессов в термодинамике. Боб Айрес, по-видимому, в то время переоценивал значение информации в процессе создания стоимости. Я также рассказал о своем подходе, основанном на законе замещения трудовых усилий работой производственного оборудования, но детали теории были ещё не разработаны в то время и мой доклад не был вполне убедительным. В институте были организованы бесплатные обеды и даже бесплатное послеобеденное кофе. Однако Боб хитровато спросил меня:

-- Do you want good or free coffee? (Хотите хорошего кофе или бесплатного?)

Вместо бесплатного кофе в бумажном стаканчике неизвестного качества, я предпочёл хорошее, которое немедленно получил в маленькой чашечке, с маленькой шоколадкой.

Я пожаловался Бобу, что получил отрицательный отзыв из журнала на мою статью о роли энергии в производственных процессах. Он посмотрел отзыв и отреагировал:

-- Такое и я мог бы написать. – и многозначительно добавил: -- Мне присылали, но я отказался рецензировать.

Статья была опубликована после того, как Горвард Одум написал хвалебную рецензию на новый вариант статьи.

Я готовил тогда к изданию книгу «Physical Principles in the Theory of Economic Growth» и просил Боба об отзыве. Он посмотрел и сказал, что помог издать книгу Бодро (Bernard C. Beaudreau) и добавил

-- Тоже неправильно.

Правильным он считал в то время то, что выпуск определяется информацией и эксэргией (возможной работой) всех использованных ресурсов и планировал продемонстрировать это, что впрочем, ему так и не удалось. После эмпирического изучения проблемы, наверное, в 2003 году или ещё позже, Боб пришел к выводу, что в качестве производственного фактора следует определить полезную работу (useful work), что, вполне соответствовало моим представлениям, которые я изложил в своей книге. Однако Боб предпочитал до всего доходить самостоятельно, эмпирическим путём.

Впрочем, Боб был вполне доброжелательным и давал мне совет:

-- Есть бизнесмен, который считает своим долгом пропагандировать научные достижения земляков-румын; вот почему книга Georgescu-Roegen так известна. Вам надо найти такого человека.

Роберт Айрес жил недалеко от Фонтенбло, в старинной деревне, которая, со времён французского короля Людовика какого-то, пользуется привилегией иметь собственный рынок. Боб был радушным хозяином и c удовольствием показывал свой деревенский дом, бывший дом французского фермера, куда пригласил меня на воскресный обед. Обед был великолепным: мы пили местное вино и ели местный сыр; жена Боба сказала, что и сейчас в деревне существуют два производителя знаменитого сыра «Камамбер».

По приглашению Айреса и на его деньги я приезжал в Фонтенбло ещё раз, в 2000 году. Предполагалось, что мы сможем договориться о совместном проекте, но как-то не получилось. В ту встречу Боб показал мне визитную карточку Сергея Петровича Капицы.

-- Вы знаете этого человека?

-- Да.

-- А он вас знает?

Я продемонстрировал неопределённость.

-- Знает, знает. Я его спрашивал.

Я подумал, что Сергей Петрович ошибся, но ничего не сказал. К сожалению, я не имел возможности рассказать это Сергею Петровичу.

Мы переписывались далее и даже опубликовали одну совместную работу по анализу эмпирических данных, но совместная работа по теоретическим вопросам не сложилась, и причины можно понять из письма, написанного Бобом по поводу предложенной мною для обсуждения статьи о термодинамике производственных процессов:

From: "AYRES Robert"
To: "Vladimir Pokrovski"
Subject: RE:
Date: 15 September 2011 13:26

Dear Vladimir

I finally got around to reading the entire paper, setting aside various questions that come up along the way. (For instance, is it really true that the natural environment does no work? It seems to me that the transpiration process must be doing work, but probably I am too ignorant.) In my student days I never studied thermodynamics, as such, and my first year general physics course at the University of Chicago, was a long time ago (1953). In the 1970s I read some of Georgescu-Roegen's papers, which were a mixture of truth and fiction (The "Fourth Law") and I got involved in various conceptual discussions, especially with Kati Martinas. But even today, the Clausius' approach is not easy for me to follow, still less work with and the Boltzmann approach -- which Georgescu-Roegen kept attacking -- is also somewhat difficult to relate to the "real" world. Probably this is why I keep wanting to focus on the empirics (e.g. efficiency). In reading your paper I kept wishing for more examples and more explanations of the terminology. For example, I don't understand why you want to exclude "quasi-work", even though a number of important endo-thermic chemical and metallurgical processes, such as smelting, are driven by heat. More down to earth, I still don't see how you arrived at the upper curve in Figure 1.

Bottom line: I suspect that you may be one of the few truly original thinkers in economics, But up to now I can't really follow your thoughts because I laсk the background. Unfortunately, I also have a number of other projects, so I can't spend a lot of time trying to work it all out for myself. This is why I need to ask for your patience and guidance. (I have a good grasp of the economics, but my physics is obsolete and primitive.)

Bob

Хотя Боб назвал меня одним из немногих действительно оригинальных мыслителей в экономике («one of the few truly original thinkers in economics»), он не всегда был настроен так благодушно. Позже, в конце 2013 года я предпринял ещё одну попытку привлечь Боба к пониманию проблемы и послал ему статью об анализе мировой динамики. Боб попытался приспособить статью к разработанному им описанию экономического роста и при обсуждении работы в январе 2014 года писал мне: «I'm sure your understanding of thermodynamics is good, but I'm afraid you do not understand economics at all (Я уверен, что Вы хорошо понимаете термодинамику, но совсем не понимаете экономическую теорию), and you are trying to do something that many Russians tried to do during the Soviet era, namely do economic theory without data (because the data were not trustworthy). В своем ответе я не стал обсуждать, что я понимаю, а что нет, но замечание Боба о конструировании экономических теорий без эмпирических данных («do economic theory without data») было совершенно не верно и я возражал Бобу, может быть, излишне категорично.

В 2012 году Бобу исполнилось восемьдесят лет, и по этому поводу INSEAD в апреле 2013 года организовал конференцию “The economic growth enigma: money or energy?” -- "last hurrah" Роберту Айресу – почётному профессору экономики, политических наук и управления технологиями (Emeritus Professor of Economics, Political Science, Technology Management). Я получил приглашение принять в конференции участие, но не смог участвовать по техническим причинам, о чём писал Айресу, хотя было бы что доложить: ситуация с ролью энергии в экономике стала для меня предельно ясна. Я мог бы утверждать, что единицы измерения стоимости могут быть определены как энергетические единицы. Трудозатраты и замещающая труд работа определяют стоимость выпуска производственной системы, словами Адама Смита, «во все времена и в любом месте». К этому времени я опубликовал^vi основные принципы теории, в которых я не сомневаюсь вот уже больше десяти лет.

***

i Штрихи к портрету В.А. Жданова сохранила Нина Всеволодна Кудрявцева, которая была в наше время секретарём кафедры теоретической физики. Её замечательные очерки (http://joker.tomsk.net/nvk/default.htm) рисуют картину жизни преподавателей Томского университета в то время.

ii Соловьев Н. Я. Брак и семья сегодня.— Вильнюс: Минтис, 1977.— 226 с.

iii Capri, 7 – 10 May, 1997, The second International Conference on dynamics of Polymer liquids, Hotel La Residenza

iv V.N. Pokrovskii. The Mesoscopic Theory of Polymer Dynamics. Kluwer Academic Publishers, Dordrecht, 2000.

v V.N. Pokrovskii. The Mesoscopic Theory of Polymer Dynamics. Second Ed. Springer, Dordrecht-Heidelberg-London-New York, 2010.

vi V.N. Pokrovskii. Econodynamics. The Theory of Social Production Dordrecht-Heidelberg-London-New York, Springer, 2011. Перевод: В.Н. Покровский.   Эконодинамика: Теория общественного производства. URSS: ЛЕНАНД, Москва, 2014.

Далее последует третья и последняя часть записок В.Н. Покровского:  «Возвращение».